Тамара Буковская

В дикой злобе чухонских болот, там, где клюква кровит и морошка, гнус язвит и досадная мошка, всех-то радостей — вяжущий рот, несъедобный, невызревший плод, оправдание жизни недолгой тех, кто выморен был и оболган или в яме живых нечистот шевелился и думал — живет. Всех-то радостей — плод небывалый, истекающий клюквенным, алым соком прямо на наших глазах. Где же публика с трепетным «ах!»? Коль жива — с пораженьем в правах. Всех-то радостей — плод небольшой, все, что было и есть за душой. Не словесности нашей обнова, но предсмертное, горькое слово, раскаленного олова след. И не гордость отечества. Нет.

Шутишь, балуешь или шалишь — все затянуты в заговор этот: сладкий дым петербургского лета и Смоленского кладбища тишь. Будь что будет! Пока догорит над заливом белесое око, тем и живы, что выйдет нам боком все, что каждый из нас говорит. Что Эллада! Там Лесбос и Крит. Мы — на острове не именитом, позаброшенном, полузабытом, над которым стервятник парит. И в горячем дыханье болот, в жадном чмоканье белого ила слезы, кровь, или праведный пот ни цены не имеют, ни силы. Только словом душа и жива, сладкой болью несказанной ласки. Кто смолчал, тот и предал огласке многоточие тонкого шва. Шутишь, балуешь или шалишь — все затянуты в заговор этот: сладкий дым петербургского лета и Смоленского кладбища тишь.